Штрихи к характеристике современной российской религиозности

Еще в прошлом веке русский философ Л. П. Карсавин отмечал различие между терминами “религиозность” и “религиозный” – с одной стороны, и “вера”, “верующий” – с другой. Действительно, как писал Карсавин, вера, по сравнению с религиозностью, является более объективным понятием: это есть прежде всего совокупность положений, догм, принимаемых за истину, и самый факт признания их истиной со стороны верующего мы называем верой: в центре оказывается не то, что человек верит, а то, во что он верит. И, напротив, говоря о религиозности человека, акцентируется не предмет его веры, а сам факт и способ его верования. Так представляется сомнительным сказать о суеверном человеке как о верующем, но вполне допустимо охарактеризовать его как религиозного.

В этом смысле можно согласиться с Карсавиным, что не всякий верующий – и в этом парадокс – оказывается религиозным, если под религиозностью понимать особую субъек-тивную подкладку веры, особое ощущение личной связи субъекта с предметом веры, его житейского существования – с метафизическим миром: не всякий, искренно исповедающий Символ веры и ходящий в Церковь, имеет способность жить, мыслить, чувствовать, посту-пать по этой вере, узнавать в своей жизни знаки духовного мира, понимать язык символов, на котором Промысел Божий говорит с человеческой душой на ее земных путях. Ибо рели-гиозно в вере то, что непосредственно связано с жизнью человека в религии, что проявляется во всем его существе, в его ментальности, мышлении, поведении, деятельности, определяет его выбор, мотивирует его поступки, а не только принимается или предполагается как истина.

Однако и не всякий религиозный человек может быть признан верующим с церков-ной точки зрения: предмет его верований бывает порой настолько размыт и разноречив, переплетая в себе и языческие суеверия, и предрассудки, и церковные элементы, что если спросить о нем у такого человека, он либо вовсе не сможет дать “отчет в своем уповании” (1 Пет. 3:15), либо представит нечто настолько эклектичное и вульгарное, что такого рода религиозность можно с полным основанием называть вульгарной религиозностью.

Она может вобрать в себя и веру в неумолимую астрологию, в сны и гадания, в при-меты и заговоры, в сглаз и порчу, в хиромантию и каббалистику, но и веру в заступничество Божиих угодников, которых можно “задобрить” в церкви тем, что поставить им свечку или заказать молебен.

За всем этим стоит ощущение связи здешней эмпирической жизни с областью мета-физического: оттуда влияют на жизнь человека всесильные звезды, ниспосылаются вещие сны, оттуда наводят пагубу на того, за кого горела поставленная вверх ногами свеча, оттуда дают сигнал черным кошкам, чтобы они перебегали дорогу тому, кто вознамерился идти не в ту сторону. Но метафизическое может быть воспринято и непосредственно – в виде звучащих голосов, явлений духов, и сверхчувственно можно прикоснуться мирам иным... Тут религиозность делается мистикой, мнимо или реально входя в общение с метафизическим.

В разные исторические эпохи народная религиозность имела свою специфику, свои доминирующие потоки. В конце 80-х годов прошлого века, разгадав, что Чернобыль озна-чает полынь и сопоставив с апокалипсической звездой, заговорили о “князе Михаиле” (“И восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа твоего” (Дан. 12. 1), надеясь, что эти избавителем окажется пришедший к власти Михаил Горбачев. Скоро, впрочем, захлопнули книгу пророка Даниила, и сейчас, может быть, мало кто помнит о бы-лых упованиях, подкрепленных библейским текстом.

Но и помимо этого, много было в канун 1000-летия крещения Руси чаяний на возро-ждение России, отыскивали множество пророчеств о ее грядущей не только небесной, но и земной славе... Однако, и тогда, когда происходило у нас нечто чудесное и непредсказуемое, когда стали открываться храмы, а священников приглашать и в школы и на телевидение, звучала апокалипсическая тревога: были пророчества (называли каких-то стариц – Любушка, Пелагея), что храмы то пооткрывают, а вот ходить в них нельзя будет... Религи-озная душа готовилась к тяжелым временам и исподволь вынашивала в себе предчувствие церковного раскола. Все чаще стало звучать тяжелое слово “апостасия” – отпадение, отступничество.

Впрочем, эти же 80-е годы были уже интенсивно окрашены и внецерковной, языческой религиозностью: люди устали от материализма, от борьбы классов, от производительных сил и производственных отношений. Им становилось тесно в мире причинно-следственных связей, им хотелось “духовности” (и это неопределенное звучало все чаще и чаще, пока вовсе не утратило смысл), отношений с потусторонним, уверения в том, что не все ограничивается землей, где все обречено праху и пеплу. Как раз в эти годы получают распространение гороскопы, растиражированные на пишущих машинках – люди больше не желают зависеть ни от государства, ни от идеологии, ни от слепого случая: лучше уж признать над собой непререкаемую нездешнюю власть планет, подчиниться неукоснительному ходу далеких звезд.

Словом, к концу Советской власти в людях проснулись мистические интересы, жажда неведомого, необъяснимого, чудесного. Перестройка открывается именами Джуны, Кашпировского, Чумака. В центральной прессе появляются еженедельные гороскопы. Они пользуются огромным спросом. Их читают, к ним прислужится, по ним корректируют свое поведение.

Да что гороскопы – газеты, не только “желтые”, но и считающие себя респектабель-ными, начинают пестреть объявлениями и рекламами дипломированных колдунов. На 300 тысяч дипломированных колдунов в России 15 тысяч священников.

Постепенно происходят некие религиозные мутации. С одной стороны, – магия пытается мимикрировать под христианство. С другой стороны, – и сама народная религиоз-ность без всяких экстрасенсов порой вносит в храм свой собственный “символ веры”.

Таков общий религиозный фон, способствующий возникновению все новых и новых суеверий, пытающихся подделаться под православие. Кроме того, появляется большое количество людей, совсем недавно исповедовавших атеистическую идеологию и лишь в недавнем времени пришедших к Церкви, людей, быть может, и искренних, и горячих, но еще не преодолевших в себе “комплекс неофита”, а порой, так и остающихся с этим комплексом. В чем он выражается? В повышенном религиозном активизме, в максимализме, в ка-ком-то эсхатологическом раже, в “опрощенчестве”, во внешнем доскональном усвоении церковных обычаев (часто – чисто человеческих), в том числе – специфических словесных ходов и оборотов.

Но возникает и целые поведенческие ритуалы, образцы которых нередко почерпнуты из житийной литературы и порой почти карикатурно перенесены в действительность.

Итак, неофит стилизует и обороты речи, и выражение лица, и жесты, и походку, и поведение, и манеру одеваться под монастырский образец, желая тут же устроить свою жизнь по примеру древних подвижников, пребывавших в беспрекословном послушании у своих “старцев”.

Происходит ритуализация жизни, сгущение видимой ее стороны, но в зазоры между “ритуалами” сквозит бездна. Одно становится непременным знаком чего-то другого. Означающее требует означаемого. Возникает то, что философ А. Ф. Лосев именовал “мифической отрешенностью” от смысла, от идеи факта ради нового смысла и новой идеи (А. Ф. Лосев. Философия. Мифология. Культура. М., 1991. С. 91).

Развивается и “народная демонология”: “лукавый не дремлет”, “бесами все кишит”. Рука заболела – это вон та тетка, которая в храме тебя задела, навела порчу. Температура поднялась – так это ты яблочко, помнишь, съела – заговоренное... Множится вера в непо-колебимое могущество лукавого, готовящего пути антихристу...

Нарождается смутное неверие в Промысел Божий, в Самого Спасителя. Функции “спасения мира” неосознанно передаются и перераспределяются между святыми. При этом духовная жизнь часто сводится к личной “технике обороны” от силы вражией. Нарождается подозрение, что есть в Церкви какая-то “неполнота”, которую нужно восполнить, некие прорехи, которые нужно залатать самим. В народном сознании возникает, порой подспудно, ощущение того, что надо “пополнить” оскудевающую церковную благодать, почерпнув ее со стороны, укрепить иконостас своими – “сильными” иконами, сонм святых – своими чудо-творцами, хотя и неизвестными Церкви, но знающими “тайные, специальные молитвы”, “освежить” Священного Писание новыми книгами пророчеств...

Из такой эсхатологической психологии вырастает новая вульгарная догма: Господа в ней как-то поспешно и как бы стыдливо отодвигают на второй план, в некое метаисторическое измерение: мол, был Он Искупитель, да, видать, не все искупил – кое-что осталось искупать и другому лицу. Поэтому вот он – “второй Искупитель”: царь Николай Второй, который искупил Россию да и весь мир своей страстотерпческой смертью.

Образ царя (Царя) занимает в новой мифологии и догматике центральное место: только царь (Царь) может противостоять антихристу, поднять Русь с колен и дать ей возможность “с честью встретить Второе Пришествие”.

Отсюда почитание Иоанна Грозного, а также “старца” и “пророка” Григория Ефимовича Распутина (они повсюду теперь оказываются в паре), чьи иконы не только все чаще появляются как в жилищах и, но и на крестных ходах и даже в храмах.

Впрочем, аналогичные процессы “канонизации” происходят не только в стане право-славных монархистов, но и в ультралибральных церковных кружках - только здесь избира-ют для церковного почитания Банхоффера и мать Терезу, ничуть не смущаясь тем, что они вообще не были православными.

В этой атмосфере государственной и церковной смуты самой ядовитой из зловещих дымовых шашек оказывается сюжет с ИНН.

В данном случае примечательна та мифология, которой обрастает этот драматический сюжет: с одной стороны, – тот поворот мысли в интерпретации происходящего, который с неизбежностью ведет исключительно к распознаванию “знаков” антихриста в мире и магическому отношению к ним (псевдоправославная каббала), с другой – подспудное, а подчас и явное стремление к образованию собственной церкви (Церкви), противостоящей Церкви “официальной”, в которой “воссели пособники глобализма, сионизма, масонства и вообще темных сил” и “нарабатывающей” свою собственную догматику, экклезиологию и патристику.

А вот это уже просто откровенно раскольничья установка: “По предсказаниям старцев (каких старцев? каких предсказаний? – О.Н), со временем Патриарх Антихриста коро-новать будет, поэтому каждый христианин должен быть всегда готов к тому, что почти все Священноначалие будет состоять в ереси, а точнее в богоборчестве. Не Дух Святой приспособился к современности или подвигнулся, уступив место Церкви новой идеологии, а сама организация РПЦ утратила связь с Единой Апостольской Соборной Церковью Христо-вой”. (“Первый и Последний”)

Общий раскольничий пафос сводится к тому, что в самой Церкви воссели “темные силы”, в Патриархии завелась порча, земля корчится в муках от торжествующей поступи апостасии, все берется под подозрение, нуждается в тщательной проверке и испытании. Можно наблюдать неистовый всплеск фольклора на религиозные темы. Всякая бумажка просматривается на свет, нет ли на ней антихристовых водяных знаков, символов, все числа складываются, умножаются, делятся, возводятся в степень, девятки переворачиваются вверх ногами, чтобы выяснить, не мелькнет ли после какого-нибудь математического действия роковое число.

Такой бдительности сопутствует однако, поразительное легковерие. Сны, видения, голоса, истории, более напоминающие фольклор, чем действительные духовные свидетельства, повсеместные явления угодников Божиих и Самой Царицы Небесной, “пророчества” которых слишком уж воспроизводят речь и психологию самих “тайнозрителей”, – все это, безоговорочно становясь предметом веры, принимается как источник небесных откровений. Дольний мир, утрачивая полноту творения Божиего, превращается в собрание знаков, примет, ребусов и шифров, незамедлительно подвергающихся навязчивому и одностороннему разгадыванию и дешифровке.

Можно только в горести и сострадании к подобным интерпретаторам, отвращаясь их “бабьих басен” (1Тим. 4. 7), заговорить об анамнезе русской души, констатируя в ней роковое “двоеверие”, уродливо и блудно сопрягающее церковные истины с языческим полите-измом и магизмом, веру в Христа – с жизнью “по стихиям мира” (Кол. 2. 8). Нет, не борьба с воображаемым антихристом, но со своим личным грехом, не поиски магического числа, но послушание Матери Церкви открывают России ее путь ко Христу. Это путь, по словам прот. Георгия Флоровского, “от стихийной безвольности к волевой ответственности, от кружения помыслов и страстей к аскезе и собранности духа, от воображения и рассуждения к цель-ности духовной жизни, опыта и видения, от “психического” к “пневматическому” (Г. Флоров-ский. Пути русского богословия. Рaris, 1981. С. 4).

Лишь на этом пути становится слышим и различим этот голос, заглушаемый томи-тельными шумами мира:

– Ей, гряду скоро! Аминь.

– Ей, гряди, Господи Иисусе!

По материалам международной конференции "Православие в постсоветские времена: осмысление ситуации", Минск 2005г.